Печать

[Барон Морт]

29 июля (понедельник)

Я начал день с того, что купил карту Петербурга, маленький словарь и разговорник. Последний, несомненно, будет нам очень полезен – в течение дня (большую часть которого заняли неудачные визиты) мы четырежды нанимали извощика – 2 раза из гостиницы, где мы просили швейцара договориться с извощиком за нас, и еще два раза, когда объясняться пришлось нам самим.

Привожу в качестве образца один из предваряющих диалогов:

Я. Гостиница Клее[13].

Извощик (быстро что-то говорит; мы улавливаем только следующие слова). Три гроша. (Три гроша = 30 копеек).

Я. Двадцать копеки?

Извощик (негодующе). Тридцат!

Я (решительно). Двадцат!

Извощик (вкрадчиво). Двадцат пят?

Я (тоном человека, сказавшего свое слово и теперь желающего положить конец переговорам). Двадцат.

(Беру Лиддона под руку и увожу, не обращая внимания на крики извощика. Пройдя несколько шагов, мы слышим, что он двинулся за нами; поравнявшись, он нас окликает.)

Я (сурово). Двадцат?

Извощик (с радостной улыбкой). Да! Да! Двадцат!

И мы садимся.

Когда такая сцена разыгрывается один раз, это забавно, но если бы то же повторялось в Лондоне каждый раз, когда нужно взять кэб, это со временем немного бы приелось.

После обеда мы посетили Гостиный двор, огромное здание, занимающее несколько кварталов и окруженное небольшими лавками под колоннадой. По-моему, не менее 40 или 50 лавок подряд торговали перчатками, воротничками и проч. Мы обнаружили десятки лавок, где продают иконы – от простеньких иконок в один-два дюйма высотой до искусных изображений в фут и более, где все, кроме лиц и рук, закрыто золотом. Купить их будет непросто; нам сказали, что торговцы здесь говорят только по-русски (9).

 

30 июля (вторник)

Долго гуляли по городу; прошли, вероятно, в целом миль 15 или 16 – расстояния здесь огромные, кажется, будто идешь по городу великанов. Мы посетили кафедральный собор, расположенный в крепости; внутри великолепные украшения из золота и драгоценных камней, скорее роскошные, чем красивые. Водил нас по крепости русский солдат (служат здесь, по большей части, солдаты), чьи объяснения на родном языке не очень-то нам помогли. Здесь покоятся все (за исключением одного) русские императоры, начиная с Петра Великого; гробницы совершенно одинаковые – белый мрамор с золотым орнаментом по углам, массивным золотым крестом сверху, и надписью на золотой пластине – и более ничего.

По всему храму – множество икон с горящими перед ними свечами и ящиками для пожертвований. Я видел, как одна бедная женщина с больным ребенком на руках подошла к изображению св. Петра; она вручила монетку стоявшему у дверей солдату, который опустил ее в ящик, потом долго крестилась и кланялась, тихонько приговаривая что-то, чтобы успокоить бедного малыша. По ее исхудавшему, измученному лицу было видно: она твердо верит в то, что таким способом убедит св. Петра помочь ее ребенку.

Из крепости мы переправились на Васильевский остров и довольно долго там гуляли; почти все вывески над лавками и проч. написаны исключительно по-русски. Чтобы купить хлеба и воды в лавочке, мимо которой мы проходили, я нашел в нашем разговорнике слова «khlaib» и «vadah» – этого оказалось достаточно.

Сегодня вечером, поднявшись в свой номер, я обнаружил, что там нет ни полотенца, ни воды на утро, – в довершении к этой приятной неожиданности, колокольчик (на который откликнулся бы немецкий слуга) вовсе не звонил. Эта милая неожиданность заставила меня спуститься вниз, где я нашел слугу, к счастью, из своего коридора. Я с надеждой заговорил с ним по-немецки, но это оказалось бесполезно – он только растерянно тряс головой; делать нечего, я торопливо полистал разговорник и повторил свою просьбу по-русски – в стиле суровой простоты, игнорируя все, кроме основных слов.

 

31 июля (среда)

Нас навестил мистер Александр Мюр, наш попутчик, пригласивший нас отправиться завтра в Петергоф и осмотреть (в сопровождении его партнера (10) тамошние достопримечательности, а затем пообедать с ним. Мы посвятили день посещению Эрмитажа (собрание картин и проч. в Зимнем дворце) и Александро-Невской лавре.

В Эрмитаже, где мы намеревались ограничиться одними картинами, мы попали в руки гиду, показывавшему скульптуру и проч., который, пропуская мимо ушей все наши просьбы пройти в галерею, настоял на том, чтобы провести нас по своим залам, получив, таким образом, причитающиеся ему деньги. Со всем тем должен признать, что там находится великолепная коллекция древнего искусства, стоимость которой трудно себе даже представить.

Картины мы смотрели торопливо и видели далеко не все, но, подобно скульптурам, они представляют собой бесценное собрание. В одном из больших залов висит почти исключительно Мурильо: дивное «Успенье Девы Марии» и еще – «Видение Якова». (Интересно, та ли это картина, которую гравировали Д’Ойли и Март?) В другом зале – множество картин Тициана. Так как у нас не было времени осмотреть даже и половину этого собрания, мы перешли к голландцам: посмотрели описанную Мёрри картину Пауля Поттера (11) «Шедевр», на которой с большим мастерством и юмором представлены отдельные сцены охоты на разную дичь – на льва, кабана и проч., и где в финале все животные собираются вместе, чтобы казнить охотника с его псами.

Более всего мне запомнилось круглое «Святое Семейство» Рафаэля; совершенно изумительное произведение.

Из Зимнего дворца мы взяли извощика в Лавру. Здесь нам удалось увидеть только собор с великолепно украшенными золотом, серебром и драгоценными камнями раками и проч. Мы остались на вечернюю службу, которая весьма напоминала ту, которую мы слушали в Исаакиевском соборе, хотя, разумеется, молящихся было очень немного.

 

1 августа (четверг)

Примерно в 10 1/2 за нами зашел мистер Меррилиз, любезно пожертвовавший целым днем, чтобы свезти нас в Петергоф – это около 20 миль пути – и показать нам этот город. Мы отправились пароходом по Финскому заливу; вода в нем пресная, приливов и отливов не бывает; первое характерно для всего Балтийского моря, второе – для большей его части. Мы пересекли залив там, где от берега до берега миль 15, море здесь мелкое, во многих местах не более 6 – 8 футов глубины; каждую зиму оно полностью замерзает, причем лед достигает 2 футов толщины, и когда сверху его покрывает снег, образуется надежный наст, который регулярно используют для санного пути, – однако огромное расстояние, где нет ни еды, ни укрытия, представляет большую опасность для плохо одетого пешехода. Мистер Меррилиз рассказал нам о своем друге, который, пересекая залив прошлой зимой, видел на своем пути тела 8 замерзших людей.. Во время плавания нам хорошо был виден берег Финляндии и Кронштадт... Высадившись в Петергофе, мы нашли поджидавший нас экипаж мистера Мюра и сели в него – таким образом, выходя время от времени там, где проехать было невозможно, мы осмотрели парки двух императорских дворцов, включая множество маленьких павильонов, в каждом из которых можно было бы превосходно расположиться: хотя размером и небольшие, они были благоустроены и убраны с большим вкусом и не стесняясь затратами. Разнообразием красот и совершенством в сочетании природы и искусства, эти парки, по-моему, превосходят Сан-Суси. В каждом уголке, в конце дорожки или аллеи, которые можно бы украсить скульптурой, мы неизменно находили бронзовые или беломраморные статуи; последние установлены в круглых нишах с синими задниками, прекрасно выделяясь на этом фоне. Здесь мы любовались гладкой пеленой водопада, ниспадающего с широких каменных ступеней; тут – длинной аллеей, сбегающей под сводом вьющихся растений вниз по лестницам и склонам; там – огромным камнем, обтесанным в форме гигантской головы с лицом и глазами, загадочными, как у кроткого сфинкса, так что казалось, будто какой-то Титан пытается освободиться из-под бремени легшей на его плечи земли; а дальше – фонтаном, до того искусно устроенным из поставленных кругами трубок, что по мере приближения к центру вода в каждом из них взлетает все выше, образуя цельную пирамиду из сверкающих струй; а ниже – мелькающей в лесной просеке, лужайкой, усыпанной алыми геранями, напоминающими огромную ветку коралла; идущими там и сям в разные стороны аллеями, порой по три-четыре подряд, а порой расходящимися звездой и убегающими так далеко вдаль, что глазу уже за ними не уследить.

Все это я пишу, скорее, для памяти, ибо не могу даже приблизительно описать то, что мы видели.

Прежде чем отправиться обедать, мы заехали на несколько минут к мистеру Мюру, где видели миссис Мюр с очаровательными детьми; часов в 5 мы снова заехали к ним и на этот раз застали мистера Мюра уже дома. К обеду пришли друзья; в конце концов мы вернулись в Петербург с неутомимым мистером Меррилизом, увенчавшим бесконечную любезность, которую он оказывал нам в течение дня, еще одной неоценимой услугой: он нашел нам дрожки и сторговался за нас, чего мы никогда не смогли бы сделать сами – теснимые со всех сторон толпой извощиков в темноте и гуле грубых и невнятных голосов.

 

[Барон Морт]

2 августа (пятница)

В 2.30 мы отбыли в Москву, куда приехали на следующее утро в 10. Мы взяли «спальные места» (приплатив 2 рубля); в 11 вечера явился проводник и произвел в купе всякие манипуляции. Спинка дивана поднялась вверх, превратившись в полку; сиденья с ручками исчезли, появились валики и подушки – и в результате мы устроились на означенных полках, которые превратились в весьма удобные постели. На полу можно было бы устроить еше трех человек, но, к счастью, никто больше не появился. Я не ложился до часу ночи, стоя, чаще в одиночестве, в конце вагона на открытой площадке с поручнем и навесом, откуда открывался превосходный вид на те места, мимо которых мы проносились; правда, шум и тряска здесь были гораздо сильнее, чем внутри. Время от времени на площадку выходил проводник; пока было темно, он не возражал против моего пребывания там, возможно, даже радовался какому-то обществу; однако, когда я попробовал выйти на площадку на следующее утро, он вдруг превратился в деспота и заставил меня ретироваться.

В Москве мы нашли экипаж и носильщика от «Dusaux Hotel», куда мы направлялись.

5 или 6 часов мы бродили по этому удивительному городу – городу белых и зеленых кровель, конических башен, выдвигающихся одна из другой, словно в подзорной трубе, городу золоченных куполов, где, словно в кривом зеркале, отражаются картины городской жизни; городу церквей, которые снаружи похожи на кактусы с разноцветными отростками (одни венчают зеленые почки, другие – голубые, третьи – красные с белым), а внутри все увешано иконами и лампадами и до самого потолка расписано красочными фресками; и, наконец, городу, где мостовые изрезаны ухабами, словно вспаханное поле, а извозчики требуют, чтобы им надбавили 30 процентов, «потому как сегодня Императрица – именинница».

После обеда мы поехали на Воробьёвы горы, откуда открывается величественная панорама на целый лес церковных колоколен и куполов с излучиной Москвы-реки на переднем плане; с этих холмов армия Наполеона впервые увидела город.

 

4 августа (воскресенье)

Утром мы долго и безуспешно искали англиканскую церковь. Позже я отправился на поиски один и, к счастью, напал на русского господина, который говорил по-английски и любезно проводил меня до самого места. Мистер Пенни (12), священник, оказался дома, и я вручил ему рекомендательное письмо от Бёргона; он и его жена приняли меня очень сердечно.

Лиддон пришел туда со мной к вечерней службе; мы провели вечер в доме мистера Пенни, получив множество ценных советов касательно наших планов и любезные предложения помощи в покупке всяких диковинок, сувениров и проч.

 

5 августа (понедельник)

День посвятили осмотру города. Встали в 5 и отправились к 6-часовой службе в Петровском монастыре; по случаю годовщины освящения храма служба была особенно торжественной. Музыка и вся обстановка были чрезвычайно красивы, но служба оставалась во многом мне непонятной. Присутствовал епископ Леонид (13), которому принадлежала главная роль в обряде причастия; причащали всего одного ребенка, а более – никого. Мы с интересом наблюдали, как по окончании службы епископ, сняв перед алтарем роскошное облачение, вышел в простой черной рясе, как толпились на его пути люди, чтобы поцеловать ему руку.

После завтрака, когда стало ясно, что дождь зарядил надолго, мы решили заняться осмотром интерьеров; то, что мы увидели, описать словами невозможно. Мы начали с храма Василия Блаженного, который внутри так же причудлив (почти фантастичен), как снаружи; гид там самый отвратительный из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело. Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы прогнать нас сквозь храм со скоростью 4-х миль в час. Увидев, что это не удается, он принялся греметь ключами, топтаться на месте и шаркать ногами, громко петь и бранить нас по-русски, словом, только что не тащил нас за шиворот дальше. Прибегнув к простому упрямству и удобной глухоте, мы все же умудрились сравнительно спокойно осмотреть эту церковь, или, вернее, группу церквей, расположившихся под одной кровлей. У каждой из них свои особенности, но общими для всех являются позлащенные врата и живописные фрески, покрывающие все стены и уходящие высоко в купол.

Потом мы отправились в Оружейную палату, где осматривали троны, короны и драгоценности до тех пор, пока в глазах у нас не зарябило от них, словно от ежевики. Некоторые троны и проч. были буквально усыпаны жемчугом, будто каплями дождя.

Затем нам показали такой дворец, после которого все другие дворцы должны казаться тесными и неказистыми. Я измерил шагами один из приемных покоев – в нем оказалось 80 ярдов в длину и не менее 25 или, пожалуй, 30 в ширину. Таких покоев мы видели, по меньшей мере, 2, а кроме того, еще множество других просторных залов – все высокие, изысканно убранные, от паркета из атласного дерева и прочих пород до расписных потолков, всюду позолота – в жилых комнатах стены обтянуты шелком или атласом вместо обоев – и все обставлено и убрано так, словно богатство их владельцев не имеет границ. Потом мы отправились в ризщницу, где, помимо неслаханных сокровищ – богато расшитых жемчугом и драгоценными камнями риз, распятий и икон, – хранятся 3 огромных серебряных котла, в которых приготовляют елей, употребляемый при крещении и прочих обрядах, и рассылают по 16 епархиям… После обеда мы заехали, как договорились, к мистеру Пенни и отправились вместе с ним на русское венчание – чрезвычайно интересная церемония.

Перед началом службы большой хор из собора исполнил пространное и красивое песнопение – и дьякон (из Успенской церкви) великолепным басом прочитал нараспев некоторые части литургии, понемногу повышая голос (я бы сказал, если только это возможно, каждый раз на полтона), и увеличивая при этом звук, пока последняя нота не прозвучала под сводами так, словно ее пропел многоголосый хор. Я и не представлял, что один голос может произвести такой эффект.

Одна часть церемонии – возложение венцов – показалась мне едва ли не гротеском. Принесли две великолепные золотые короны, которыми священник сначала помахал перед женихом и невестой, а потом возложил им на головы – вернее, на голову бедного жениха; на невесту, чьи волосы были предусмотрительно уложены в весьма сложную прическу с кружевной фатой, надеть венец было невозможно; дружка держал его у нее над головой. Жених, в строгом вечернем платье, со свечой в руках, увенчанный, словно царь, короной, с покорным и грустным выражением на лице, выглядел бы жалко, если бы не был столь смешон. Когда все гости разошлись, священник пригласил нас осмотреть восточную часть храма, находящуюся за золотыми вратами, и, наконец, распрощался, крепко пожав нам руки и наградив «поцелуем мира», которого удостоился и я, хотя был в светском платье. Остальную часть вечера мы провели с нашими друзьями, мистером и миссис Пенни.

[Барон Морт]

6 августа (вторник)

Мистер Пенни любезно прошел с нами по Двору (или Базару) и показал нам, где лучше всего купить иконы и проч. Перед тем мы поднялись на колокольню Ивана Великого, откуда во все стороны открываются чудесные виды Москвы со сверкающими на солнце золотыми куполами и колокольнями. В 5 1/2 мы выехали вместе с двумя братьями Уэр (14) в Нижний Новгород; это путешествие стоило всех тех неудобств, которые нам пришлось претерпеть с самого его начала и до конца. Наши друзья взяли с собой «commissionaire»[14], который говорил по-французски и по-русски и оказался нам очень полезен, когда мы что-то покупали на ярмарке. Такая роскошь, как спальные вагоны, на этой дороге неизвестны; пришлось нам устраиваться, как могли, в обычном вагоне второго класса. По пути туда и обратно я спал на полу. Монотонность нашего путешествия, которое длилось от 7 часов вечера до после полудня следующего дня, нарушила лишь одна неожиданность (не скажу, что особенно приятная): в одном месте нам пришлось выйти и переправляться через реку по временному пешеходному мосту, ибо железнодорожный мост здесь смыло наводнением. В результате 20 или 30 пассажирам пришлось под проливным дождем брести около мили. На линии случилось происшествие, которое задержало наш поезд, и если бы мы захотели, как планировали первоначально, возвращаться в тот же день, то провели бы на всемирной ярмарке всего 2 1/2 часа. Это явно не стоило труда и затрат, на которые нам пришлось пойти, и потому мы решили остаться еще на один день. Итак, мы отправились в гостиницу Смирновую[15] (или как-то так), ужасную, хотя, несомненно, лучшую в городе. Еда там была очень хороша, а все остальное очень скверно. Немного утешило нас лишь то, что, обедая, мы привлекли живейшее внимание 6 или 7 официантов; выстроившись в ряд в своих подпоясанных белых рубахах и белых штанах, они сосредоточенно глядели на сборище странных созданий, которые кормились у них на глазах... Время от времени их охватывали угрызения совести – ведь они пренебрегали своей великой официантской миссии, – и тогда все разом кидались к большому ящику в конце зала, в котором, судя по всему, не было ничего, кроме вилок и ложек. Если мы спрашивали чего-то, они сначала с тревогой смотрели друг на друга; затем, выяснив, кто из них лучше понял заказ, следовали его примеру, что вновь приводило их к большому ящику в конце зала... Большую часть дня мы провели, бродя но ярмарке, покупая иконы и проч.

Ярмарка – чудесное место. Помимо отдельных помещений, отведенных персам, китайцам и др., мы то и дело встречали каких-то странных личностей с болезненным цветом лица и в самых невероятных одеждах. Из всех, кого мы видели в этот день, самыми живописными были персы с их мягкими смышлеными лицами, широко расставленными удлиненными глазами, желтовато-коричневой кожей и черными волосами, на которых, как у гренадеров, красуются черные фетровые фески; однако все сюрпризы этого дня затмило наше приключение на закате: мы вышли к Татарской мечети (единственной в Нижнем) в тот самый миг, когда один из служителей появился на крыше с тем, чтобы произнести[16] или призыв к молитве. Будь даже этот крик сам по себе ничем не примечателен, он все равно представлял бы интерес своей исключительностью и новизной – однако мне в жизни не доводилось слышать ничего подобного. Начало каждого предложения произносилось монотонной скороговоркой, а по мере приближения к концу голос служителя поднимался все выше, пока не заканчивался долгим пронзительным воплем, который так заунывно звучал в тишине, что сердце холодело; ночью его можно было бы принять за крик феи-плакальщицы, пророчащей беду.

Послушные призыву, в мечеть начали стекаться единоверцы, причем при входе каждый снимал обувь; старший священнослужитель разрешил нам наблюдать за происходящим с порога. Молились они, насколько я понял, так: повернувшись лицом в сторону Мекки, они внезапно падали на колени, касались лбом ковра, вставали и повторяли то же самое раз или два, потом опять несколько минут стояли неподвижно, снова падали и т. д. По дороге домой мы посетили церковь, где шла вечерняя служба: как всегда, иконы, свечи, кресты, поклоны и проч.

Вечером я отправился с младшим из двух Уэров в здешний театр; более простого здания я не видывал: единственным украшением внутри были побеленные стены (15). Зал, очень просторный, был заполнен на одну десятую, не более, так что там было на редкость прохладно и приятно. Нам было нелегко следить за представлением, шедшим исключительно по-русски, однако усердно трудясь в антрактах над программкой с помощью карманного словаря, мы составили себе приблизительное представление о том, что происходило на сцене. Больше всего мне понравилась первая пьеса, бурлеск «Аладдин и волшебная лампа» – играли превосходно, а также очень прилично пели и танцевали; я никогда не видел актеров, которые бы так внимательно следили за действием и своими партнерами и так мало смотрели в зал. Лучше всех был актер, по имени «Ленский» (16), игравший «Аладдина», и одна из актрис в другой пьесе по имени «Соронина»[17]. Две другие пьесы назывались «Кохинхина» и «Дочь гусара».

7 августа (среда)

После ночи, проведенной в постелях, состоящих из досок, покрытых матрасом не более дюйма толщиной, подушки, простыни и стеганного одеяла, и завтрака, основным блюдом которого была удивительно вкусная большая рыба, называемая Стерлядью, мы побывали в Соборе и в Мининой башне. В Соборе служили торжественную обедню – все[18] здание было заполнено военными; мы подождали и услышали прекрасное пение.

С Мининой башни открывается великолепный вид на весь город и на излучины Волги, уходящей в туманную даль. Посетив еще раз Двор, около 3 часов мы отправились в обратный путь, во время которого претерпели, если только это возможно, еще большие неудобства, чем по дороге в Нижний, и около 9 часов утра прибыли в Москву усталые, но восхищенные всем увиденным.

9 августа (пятница)

Единственным событием этого дня было посещение (снова в обшестве обоих Уэров) Симонова монастыря, где с верхушки колокольни, подымаясь на которую мы насчитали 380 ступеней, открывается более близкий и, на мой взгляд, лучший вид на Москву, чем с Воробьёвых гор. Мы осмотрели церкви, кладбища и трапезную; церкви расписаны чудесными фресками, одна из которых представляет любопытное, почти гротескное изображение пылинки в луче света; нас угостили черным хлебом, который едят монахи, несомненно, съедобным, но не аппетитным... Вечером вместе со старшим из Уэров я отправился в московский «Малый театр» – на деле это большое красивое здание. Публики было много, давали «Свадьбу бургомистра» и «Секрет женщины», вызвавшие бурные аплодисменты; однако ни одна из этих пьес не понравилась мне так, как «Аладдин». Все шло по-русски.

10 августа (суббота)

[Барон Морт]

10 августа (суббота)

Утро мы посвятили визитам, однако не застали никого дома (17).. Днем поехали в Петровский дворец и погуляли по тамошнему парку. Дворец ярко-красный с белым, что делает его решительно безобразным. На обратном пути я скопировал надпись над Тверскими[19] воротами:

РIАЕ МЕМОRIАЕ

АLЕХАNDRI I

Ob Restitutam E Cineribus

Multisque Paternae Curae Monumentis Auctam

Antiquam Hanc Metropolin

FLAGRANTE BELLO GALLICO ANNO MDCCCXII FLAMMIS DATAM[20]

Мы отобедали с мистером Пенни, который познакомил нас с мистером и миссис Коум и их племянницей мисс Натали, а потом все вместе отправились в Симонов монастырь, где прослушали очень длинную, но очень красивую службу, в которой было для меня нечто новое: главный священник вынес вперед Евангелие и держал его, пока все остальные священнослужители, а затем все монахи подходили по двое и целовали его. Затем он положил Евангелие на стол и стал рядом, а прихожане подходили и целовали книгу, а потом его руку.

11 августа (воскресенье)

Утром мы пошли в англиканскую церковь, так как Лиддон обещал прочитать там проповедь. Оттуда с мистером Пенни – к епископу Леониду, викарию митрополита Московского, к которому у Лиддона было рекомендательное письмо от князя Орлова. Он совершенно восхитил нас своим приемом и очаровательной мягкой манерой, которая через минуту позволяет почувствовать себя совершенно свободно. Мы пробыли у него, как мне кажется, часа полтора; на прощанье мы условились поехать с ним на следующий день в Троицу[21] в надежде, что сможем встретиться с архиепископом Филаретом, митрополитом Московским (18)... Затем мы поехали обедать к нашим гостеприимным друзьям, после чего отправились вместе с ними в Страстной монастырь, где поют только сами монахини, хотя служит, конечно, священник.

Евангелие читала каждый раз тоже какая-нибудь из монахинь; в течение всей службы читали много, и иногда монахини оставляли свои места в хоре и становились вкруг чтицы. Некоторые из них казались совсем молоденькими; одной, как я думаю, было никак не больше 12 лет. Музыкальные части службы показались мне весьма похожими на те, что мы слышали в других церквях, но женские голоса, певшие без сопровождения, звучали удивительно красиво... Мы выпили чаю у мистера Пенни, а затем пошли к вечерней службе у него же, завершив день прогулкой вдоль Кремля – вечерняя прохлада и великолепный вид на анфиладу прекрасных зданий вокруг нас были чрезвычайно приятны.

12 августа (понедельник)

Чрезвычайно интересный день. Позавтракав в 5 1/2 мы вскоре после 7 вместе с епископом Леонидом и мистером Пенни поехали поездом в Троицкую лавру. Лаикалассе ---- просто свинья несмотря на все его достоинства . Епископ, несмотря на ограниченное знание английского языка, оказался весьма приятным и интересным спутником. Богослужение в соборе уже началось, когда мы вошли туда, но епископ провел нас сквозь переполнявшую его огромную толпу в боковое помещение, соединенное с алтарем, где мы и простояли всю литургию; таким образом, нам выпала редкая честь наблюдать, как причащается духовенство – во время этого обряда двери алтаря всегда затворяют, а занавес задергивают, так что прихожане никогда его не видят. Церемония была весьма сложной: священнослужители творили крест и кадили ладаном перед каждым предметом, прежде чем взять его в руки, и все это совершалось с явным и глубоким благоговением. К концу службы один из монахов вынес блюда с маленькими хлебцами и подал каждому из нас: эти хлебцы освященные, а то, что нам их дали, означает, что нас помянут в молитвах. Ура ! я победил цензуру ! Когда мы вышли из собора, другой монах показал нам ризницу, а также живописную и фотографическую мастерские (здесь мальчиков обучают двум этим искусствам, которые служат исключительно церковным нуждам); нас сопровождал русский господин, бывший с нами в храме, который любезно давал нам по-французски различные пояснения, а когда мы захотели купить иконы и проч., он справился о ценах и посчитал сдачу. Лишь после того, как он распрощался с нами и удалился, мы узнали имя этого человека, который оказал нам столько внимания (боюсь, что мало кто из англичан мог бы сравниться с ним в подобном внимании к чужестранцам): это был князь Чирков (19).

В живописной мастерской нам показали множество превосходных икон, писанных по дереву, а некоторые – по перламутру; трудность для нас заключалась не в том, чтó именно купить, а в том, чего не покупать. Проклятые модераторы ! Свободы гения и славы палачи !  В конце концов, каждый из нас купил по три иконы, что было продиктовано скорее ограниченностью во времени, чем соображениями благоразумия.

Ризница оказалась настоящей сокровищницей – драгоценные камни, вышивки, кресты, потиры и проч. Там мы увидели знаменитый камень – отполированный и, словно икона, в окладе, в пластах которого видна (так, по крайней мере, кажется) фигура монаха, молящегося перед крестом. Я внимательно его разглядывал, но так и не смог поверить, что такой сложный феномен мог возникнуть естественным путем.

Днем мы отправились во дворец архиепископа и были представлены ему епископом Леонидом. Архиепископ говорил только по-русски, так что беседа между ним и Лиддоном (чрезвычайно интересная, которая длилась более часа) велась весьма оригинальным способом: Разрази гром проклятых модераторов ! Архиепископ говорил фразу по-русски, епископ переводил ее на английский, после чего Лиддон отвечал ему по-французски, а епископ переводил его слова Архиепископу на русский. Таким образом, беседа, которую вели всего два человека, потребовала применения трех языков!

Епископ любезно поручил одному из студентов-богословов, говорящему по-французски, показать нам монастырь, что тот и проделал с большим рвением; среди прочего, он повел нас смотреть подземные кельи отшельников, где некоторые из них живут многие годы. Он подвел нас к дверям двух таких обитаемых келий; когда мы стояли со свечами в руках в темном и тесном коридоре, странное чувство стеснило нам грудь при мысли о том, что за этой узкой и низкой дверью[22] день за днем проходит в тиши и одиночестве при свете одной лишь крошечной лампады жизнь человеческого существа...

Вместе с епископом мы вернулись поздним поездом в Москву, проведя в монастыре один из самых памятных дней нашего путешествия.

За обедом в Троицкой гостинице нам удалось отведать два истинно русских угощения: горькую настойку из рябины, которую пьют по стакану перед обедом для аппетита (она называется «рябиновка»[23]) и «щи» – к ним обычно подают в кувшинчике сметану, которую размешивают в тарелках.

13 августа (вторник)

День «Освящения вод на источниках»[24] – большой церковный праздник, во время которого торжественное богослужение проводится частично в соборе, частично на берегу реки. Служба началась в 9, а так как я оделся лишь к 9 1/2, то решил обойтись без завтрака. Сначала мы отправились в собор, но там собралась такая толпа народу, что я тотчас выбрался из нее и, заняв место среди людей на берегу реки, стал вместе со всеми ждать крестного хода. Он начался около 11, и я решил подождать его возвращения: богослужения на берегу я увидеть не смог, но шествие было чрезвычайно пышным. Сначала несли большие знамена (если их можно так назвать), каждое держало по 3 человека: древки около 15 футов высотой, а само знамя так укреплено, что более походит на круглый щит с крестом или иконой посредине, от которых исходят лучи. Таких знамен, верно, было 30 или 40.

Место модератора ---- в зоопарке с обезьяной на гавайских островах . Долой модераторов ! Да здравствует свобода ! Потом длинной чередой выступали друг за другом священники, диаконы и прочие духовные лица, все в расшитых облачениях с различными знаками и украшениями, некоторые даже с большими иконами на груди – потом несли огромные свечи, иконы и т. д. – потом шли четыре епископа в полном облачении и в окружении других священнослужителей – потом множество поющих мужчин и мальчиков в красно-синем облачении. На них взирали огромные толпы народа, но все было тихо и чинно; суматоха возникла лишь тогда, когда один из диаконов в конце хода вынес большой сосуд с водой. Все, кто стоял поблизости, кинулись приложиться к сосуду губами, в результате чего вода расплескалась во все стороны и почти вся пролилась. Я вернулся завтракать в гостиницу только в 12 1/2.

Весь день отмечался как большой праздник; днем мы отправились на ярмарку. В ней не было ничего специфически русского, если не считать возраста людей, принявших участие в очаровательном, но совсем не интеллектуальном развлечении: катании на деревянных лошадках, прикрепленных к карусели. Мы наблюдали, как степенные мужчины средних лет, и среди них солдаты в мундирах, громоздились на животных, когда-то похожих на лошадок, изо всех сил стараясь получить от катания удовольствие. Там и сям на территории ярмарки виднелись небольшие цирковые шатры, у входа в которые висели огромные вывески с изображением гимнастов, выполняющих такие номера, какие были бы чрезвычайно трудны, даже если бы – вопреки изображению – руки и ноги у них не были совершенно вывернуты из суставов. В ларьках продавалась еда, судя по которой можно бы решить, что лучшим угощением в праздничный день считается сырая рыба и сушеные бобы.

Вечером мы посетили зоологический сад, где, посмотрев зверей и птиц, уселись под деревьями, увешанными гирляндами цветных фонариков, и стали слушать «Тирольских певцов», что было чрезвычайно приятно.

[Барон Морт]

14 августа (среда)

Утро прошло в посещении Банка и Двора.

Мы пообедали в «Московском трактире» – еда и вино были настоящие русские.

Вот наш счет:

Супъ и пирошки (soop ee pirashkeé)

Поросéнокъ (parasainok)

Асетрúна (asetrina)

Кóтлеты (kótletee)

Морóженое (marojenoi)

Крымское (krimskoe)

Кофе (kofe)[25]

Суп был прозрачный, с мелко нарезанными овощами и куриными ножками, а «pirashkee» к нему маленькие, с начинкой, в основном, из крутых яиц. «Parasainok» – это кусок холодной свинины под соусом, приготовленным, очевидно, из протертого хрена со сметаной. «Asetrina» – это осетрина, еще одно холодное блюдо с гарниром из крабов, маслин, каперсов и под каким-то густым соусом. «Kotletee» были, по-моему, телячьи; «Marojenoi» означает различные виды мороженого, удивительно вкусного: одно – лимонное, другое – из черной смородины, каких я раньше никогда не пробовал. Крымское вино также оказалось очень приятным, да и вообще весь обед (разве что за исключением стряпни из осетрины) был чрезвычайно хорош.

Вечер мы провели уже ставшим привычным для нас образом – у наших гостеприимных друзей мистера и миссис Пенни. Но прежде посетили[26] монастырь с его живописным кладбищем. Среди надгробий, отмеченных, вообще говоря, большим вкусом и художественным чувством, был один крест, в котором горела лампада, со всех сторон защищенная стеклом.

15 августа (четверг)

Позавтракали около 6, чтобы уехать ранним поездом в Ново-Иерусалимский монастырь. Знакомый мистера Пенни, некий мистер Спайер, едущий к себе домой мимо монастыря, любезно предложил нас сопровождать. Мы полагали, что с легкостью уложимся в один день, но это оказалось заблуждением.

Часов до 10 мы ехали поездом. Затем наняли «тарантас» (такой вид приняла бы четырехместная коляска, если бы ее удлинить чуть не вдвое, а пружины вынуть) и тряслись в нем миль 14 по чудовищной дороге, хуже которой я в жизни не видывал. Она была вся в рытвинах, непролазной грязи и ухабах; мостами служили неотесанные бревна, кое-как скрепленные между собой. Хотя в тарантас были впряжены три лошади, нам понадобилось почти 3 часа, чтобы преодолеть это расстояние.

Дорогой мы последовали совету, который дал нам, кажется, мистер Мюр: попросить в крестьянской избе хлеба с молоком, что позволило бы нам войти в избу и увидеть, как живут крестьяне. В избе, возле которой мы остановились, находились двое мужчин, старуха и 6 или 7 мальчиков разного возраста. Черный хлеб и молоко, которые нам дали, оказались очень хороши; увидеть собственными глазами дом русского крестьянина было очень интересно. Я попытался сделать 2 наброска – изба снаружи и внутри; для последнего мы сгруппировали 6 мальчиков и маленькую девочку; фотография получилась бы чудесная, но моих способностей художника явно оказалось недостаточно, чтобы нарисовать эту группу.

В деревню, прилегающую к монастырю, мы доехали лишь в 2, и тут же обнаружили, что для того чтобы вернуться вечером в Москву, следует двинуться в обратный путь в 3. Тогда, торопливо осмотрев Храм Гроба Господня, мы послали сказать смотрителю, чтобы запрягали свежих лошадей, которые, как нас уверяли, там имеются. Но тут наши планы потерпели крушение; возвратясь на почтовую станцию, мы не застали никаких приготовлений к нашему отъезду – свежих лошадей не было – не было ничего, кроме выбившихся из сил лошадей, на которых мы приехали; возница и все остальные в один голос заявили (громко переговариваясь по-русски, что понимал один лишь мистер Спайер), что ехать невозможно.

Мы покорились судьбе и попросили мистера Спайера дойти с нами до гостиницы, чтобы заказать нам обед, чай, постели и завтрак к 3 часам утра. Ои заверил нас, что во всей деревне нет никого, кто говорил бы на каком-либо языке, кроме российского, и когда он уехал, распрощавшись с нами у дверей гостиницы, мы поняли, что впервые за все путешествие остались совсем одни – так, верно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своем острове. Мы отправились в монастырь, куда нас отвел слуга из гостиницы, передавший нас в руки русского монаха – настоящего русака, для которого не существует никаких других языков, кроме русского. Я показал ему фразу из моего разговорника: «Кто-нибудь здесь говорит по-немецки, по-французски или по-английски?» Тут колесо нашей фортуны внезапно повернулось – нас тотчас представили другому монаху, который говорил на превосходном и достаточно понятном французском языке и был настолько добр, что отдал себя в наше распоряжение – можно сказать, на весь оставшийся день.

Он провел нас по всему Храму Гроба Господня, примечательного главным образом тем, что он точно воспроизводит иерусалимский, а также показал нам библиотеку и ризницу; все это было очень интересно, но не содержало ничего необычного или примечательного – разве что искусственное страусовое яйцо, обнаруженное в ризнице. Если посмотреть в него на свет сквозь отверстие, проделанное в одном конце, можно увидеть казавшееся чуть ли не объемным цветное изображение женщины, склонившей колени перед распятием. Пора было возвращаться в гостиницу обедать, что мы и сделали, договорившись прежде с нашим добрым гидом, что по возвращении мы попросим его позвать.

Когда мы вернулись, монах отвел нас к себе, где вместо кельи с черепом, костями и проч. мы увидели уютную гостиную, в которой пили чай 2 дамы, мать и дочь, и джентльмен, который, как я полагаю, был отцом семейства. Старшая из дам очень неплохо говорила по-французски, а младшая – чрезвычайно хорошо по-английски. От нее мы узнали, что она преподает французский язык в одной из московских «гимназий»; она была явно хорошо образованна и умна. Оказаться в таком обществе было очень приятно, но все это произошло так внезапно и неожиданно, что казалось едва ли не сном. После чая мы прошли все вместе по монастырю; нам показали комнаты, где обычно останавливается императорская семья, когда изредка приезжает сюда. Среди всего прочего мы видели «Вифлеем», пещеру, воспроизводящую ту, где, по преданию, родился Господь. Затем монах повел Лиддона и меня в лес, чтобы показать нам «Скит», куда удалился Никон после своего добровольного изгнания.

Выходя из монастыря, мы купили в монастырской лавочке у ворот небольшие копии «Богородицы Троеручицы», огромной иконы в одной из церквей, написанной в память о явлении Девы Марии, как она изображена на иконе, с третьей рукой, выглядывающей откуда-то снизу.

В лесу мы видели «Иордан», «Купальню Вифезду», небольшое строение с настоящим прудом посредине и спускающимися к нему ступенями, и еще одно строение или часовню под названием «Колодец в Самарии» – но Скит более всего поразил наше воображение. Снаружи дом кажется небольшим, но в нем множество комнат, таких крошечных, что их и комнатами не назовешь, которые соединены низкими переходами и винтовыми лестницами; спальня около 6 футов в длину и в ширину; высеченное из камня ложе с каменным же изголовьем, длиной всего 5 футов и 9 дюймов, упирается одним концом в стену, где выбито углубление для ног; епископ, который был высокого роста, верно, всегда лежал, согнув ноги. Все здание похоже скорее на игрушечный дом, чем на настоящий; епископ, как видно, вел жизнь, полную непрестанных лишений, уступая в этом лишь своим слугам, жившим в крошечной келье, куда ведет дверь не более 4 футов высотой и едва приникает дневной свет.

Наши новые друзья присоединились к нам в лесу; мы вернулись вместе и вскоре, поблагодарив их за доброту, попрощались с ними и возвратились в гостиницу по-прежнему в тоске, ибо знали, что никто там не говорит ни на каком другом языке, кроме русского.

Однако судьба снова оказалась к нам милостива: в дверях нас встретил хозяин и, кланяясь и жестикулируя, представил нам остановившегося в гостинице господина, который говорил по-французски. Он с чрезвычайной любезностью помог нам во всех наших нуждах и просидел, болтая, до 12. Хозяин, бывший немного навеселе и к тому же явно не в своем уме, то и дело врывался в нашу комнату, жал нам руки и заверял в дружбе. Он был, как сообщил нам русский господин, дворянином, правда, третьего ранга, и потерял[27] миллионное состояние, повредившись от этого несчастья в рассудке. В последний раз мы беседовали с ним, когда он явился, чтобы выписать нам счет, прося, чтобы мы оплатили его вечером, так как мы уезжали рано утром. Он писал счет карандашом на клочке дрянной бумаги, выкрикивая каждый пункт по мере написания, а затем подал его мне для подсчета. Что я и сделал, прибавив дополнительно пункт «за труди»[28] ; получив деньги, он встал, поклонился, крестясь, иконе в углу комнаты, потом схватил Лиддона за руку, расцеловал его в обе щеки и поцеловал ему руку; мне пришлось подвергнуться той же процедуре нежного прощания, после чего он удалился, предоставив нам наслаждаться, насколько это было возможно, сном – вернее, 3 1/2 часа сна, которые сократились до 2 ½, ибо наш русский знакомец явился для заключительной беседы.

16 августа (пятница)

В 3 нас разбудили; после завтрака, тщетно прождав пролетку[29], мы отправились на поиски и увидели, что она выезжает из ворот «почтовой станции»; в 4 мы отбыли и еще 3 часа тряслись по ухабам – утешило нас только зрелище дивного восхода и звон бубенцов двуколки, которая ехала за нами по пятам почти всю дорогу.

В Москве мы застали мистера Пенни, который ждал Лиддона, чтобы увести его и представить аббату[30] , с которым мы имели длинную беседу. Затем мы снова пошли во Двор, а после – в Воспитательный дом. Нам не удалось его как следует осмотреть, так как директора не было, к тому же многие из старших детей находились в это время в деревне – в результате мы не увидели практически ничего, кроме множества длинных и узких дортуаров, уставленных кроватями, нянек да бесчисленных младенцев. Все малыши были чистенькими, ухоженными и веселыми. Вечером мы поехали ненадолго в Петровский парк, где послушали военный оркестр.

17 августа (суббота)

[Барон Морт]

17 августа (суббота)

Празднование юбилея в Троице, ради которого мы задержались в Москве; мы надеялись полюбоваться великолепным зрелищем, но нашей надежде не суждено было сбыться. Епископ Леонид обещал провести нас в церковь и в боковое помещение, смежное с алтарем, где мы стояли в прошлый приезд, однако нам так и не удалось его найти. С большим трудом мы все-таки вошли в церковь и даже протиснулись в помещение по другую сторону от алтаря, но оттуда ничего не было видно; спустя некоторое время я снова вышел и перебрался на другую сторону. Там я, стараясь использовать всякую возможность протиснуться вперед, очутился наконец в том самом помещении, куда обещал провести нас епископ. Положение мое было совершенно особенным, ибо в толпе епископов и прочего духовенства я оказался единственным лицом в светском платье. Я явно не имел ни малейшего права там находиться – но, так как на меня не обращали внимания, я остался и хорошо разглядел самих епископов и некоторые части богослужения – однако епископ Леонид так и не появился: впоследствии мы узнали, что он служил литургию в другом месте.

Мы постарались возместить неудачи этого дня, отправившись в близлежащий монастырь и поднявшись на высокую колокольню Троицкого монастыря, откуда открывался чудесный вид; с помощью моей подзорной трубы мы различали на горизонте множество колоколен – верно, это была уже Москва, до которой было 40 миль.

18 августа (воскресенье)

В 9 мы отправились в Успенскую церковь, где должен был служить епископ Леонид, и ждали у дверей, надеясь пройти вместе с ним; однако какой-то господин, не дожидаясь его появления, провел нас его именем в небольшое помещение с южной стороны алтаря. Лиддон оставался там до конца службы, а я в середине ушел, чтобы поспеть в англиканскую церковь. Мы отобедали у мистера Пенни и после вечерней службы пили у него чай; домой мы пошли через Кремль и в последний раз любовались прекрасной анфиладой этих зданий в самое, возможно, прекрасное для них время – в чистом холодном свете луны стены и башни ярко белели, а на позолоченные купола лунный свет бросал блики, которые не сравнить с солнечными, ибо они не погружают их в такую тьму.

19 августа (понедельник)

Во время завтрака в гостинице мы разговорились с американцем, который сидел за столом вместе со своей женой и маленьким сыном; они оказались очень приятными людьми. На прощанье он дал мне свою визитную карточку – «R.M. Hunt, Membre du Jury International de 1’Exposition Universelle de 1867 – Studio B8, 51 W. 10th Street, New York».[31]

Если я когда-либо попаду в Нью-Йорк, я, возможно, расшифрую этот таинственный адрес. Утро мы посвятили приготовлениям к отъезду, и в два часа отбыли в Петербург – наши друзья из англиканской церкви в довершение ко всем своим прочим добрым делам пришли нас проводить и вручили нам на дорогу бутылку вкуснейшего «киммеля» собственного изготовления.

Места у нас были спальные; кроме нас в купе был только еще один господин, так что, открыв окно, мы могли бы ехать довольно спокойно; однако наш спутник (видимо, человек с положением) возражал против этого по причине простуды; третья полка, которая была, естественно, предоставлена младшему из нас, а именно автору этих строк, шла поперек, так что изголовье приходилось под первой полкой, а ноги – под второй, и потому я предпочел отдыху и духоте в купе свежий воздух и усталость на площадке в конце вагона. Часов в 5 утра я вернулся в купе и поспал до 6, ограничившись этим. Около 10 мы снова оказались в «Гостинице Клее».

20 августа (вторник)

После плотного завтрака я оставил Лиддона отдыхать и писать письма, а сам отправился за покупками, но прежде нанес визит мистеру Мюру в доме № 51 по Галерной улице. Я взял извощика, предварительно сторговавшись за 30 копеек (поначалу он требовал 40). Когда мы доехали до места, произошла небольшая сцена – нечто новое для меня за все время общения с извощиками. Когда я слез, извощик сказал: «Сорок»[32], что было предупреждением о близящемся шторме, но я не обратил на него внимания и спокойно подал ему условленные 30 копеек. Он принял их с презрением и гневом и, положив на ладонь, произнес по-русски пылкую речь, лейтмотивом которой было слово «сорок». Стоявшая неподалеку женщина с выражением веселого любопытства на лице, возможно, понимала, что он говорит. Я – нет: я просто взял у него с ладони 30 копеек, положил их обратно в кошелек и отсчитал ему вместо них 25 копеек. Я чувствовал себя при этом как человек, который дергает за веревку душ, – и не ошибся: он вконец разъярился и поднял крик пуще прежнего.

На очень скверном русском языке я сказал ему, что уже раз предлагал ему 30 копеек, но больше этого делать не собираюсь; но, как ни странно, это его не утихомирило. Слуга мистера Мюра повторил ему то же с пространными разъяснениями, и наконец вышел сам мистер Мюр и весьма кратко и строго сформулировал ту же мысль, однако извощик отказывался смотреть на происшедшее в должном свете. Есть люди, которым очень трудно угодить.

Мы пообедали в великолепном ресторане Боррелла на Большой Морской, где за пять рублей нам подали первоклассный обед с бутылкой бургундского.

21 августа (среда)

Вскоре после завтрака Лиддону нанес визит граф Путятин; услышав, что мы собирались попытаться осмотреть Эрмитаж, он весьма любезно вызвался свезти нас туда, и показал нам не только саму галерею, но и Зимний дворец, комнаты, отведенные принцу Уэльскому (20), часовню и прочие места, не доступные обычному посетителю. На этот раз мы осмотрели ту часть галереи, которую не видели в прошлый раз – «Ecóle Russe»[33], представляющую особый интерес. Там висят некоторые совершенно изумительные картины – гигантский «Моисей, освобождающий от змея в пустыне» Бруни (21), в котором, по приблизительным подсчетам, до 27 футов длины и 18 высоты; масштаб композиции и необыкновенное многообразие в выражении лиц толпы евреев – ужас, мольба, отчаяние – раненые и умирающие – делают это полотно эпическим. Перед глазами у меня так и стоит центральная фигура на переднем плане – цветущий мужчина в смертных корчах, члены которого обвили блестящие кольца змея. Впрочем, возможно, самая поразительная из всех русских картин – это недавно купленный и еще не пронумерованный морской пейзаж: на нем изображена буря – на переднем плане видна мачта тонущего корабля с уцепившимися за нее людьми, – а позади к небу вздымаются огромные валы, яростный ветер срывает брызги с их гребней, а заходящее солнце пронизывает их бледным зеленоватым светом, создающим обманчивое впечатление, будто он проходит сквозь воду. Я видел подобные попытки в других картинах, но такого совершенства в исполнении мне не встречалось никогда.

Днем мы поднялись на верхушку Исаакиевского собора и насладились открывающимся оттуда видом этого величавого города. В ярком солнечном свете множество белых домов с зелеными и красными крышами выглядели чудесно. Мы пообедали в «Доминике» на Невском, а потом поехали кататься на острова, где обитают высшие классы, – прекрасные небольшие особняки, вокруг которых разбиты очаровательные сады, откуда с приближением зимы каждый цветок придется убирать в помещение. Избранный нами маршрут, очевидно, моден среди людей света – что-то вроде Роттен Роу.

[Барон Морт]

22 августа (четверг)

По любезному приглашению мистера МакСуинни (22), в 9 мы отправились в Кронштадт, где провели очень интересный день. Сначала он показал нам верфь и цейхгауз, и хотя времени для подробного осмотра у нас не было, все же мы смогли составить очень недурное общее представление о размахе ведущихся здесь работ и об имеющихся на случай войны запасах, хранящихся в цейхгаузе (который нам любезно показал командующий офицер). Мы видели весьма редкий трофей: взятую у англичан пушку с канонерки «Валчер»; она была выброшена на берег и стала военной добычей... Затем мы посетили «магнетическую обсерваторию», где нас представили директору, капитану Вепавенцу[34]. Он изложил нам – на весьма приблизительном английском – теорию и практику своего дела; что до меня, то он мог бы свободно говорить на древнеславянском, ибо все это совершенно выше моего разумения – и на прощанье весьма любезно преподнес нам свои книги на ту же тему – увы, написанные по-русски. Затем мы наняли лодку и прошли на веслах по гавани, высадившись на берег в одном месте, чтобы осмотреть строящуюся верфь колоссальных размеров; стены там кладут из прочных гранитных плит, внешняя сторона которых до того гладка, словно их предназначают для украшения интерьера; одну такую плиту как раз укладывали под наблюдением офицера и с неизбежными криками и суматохой. В целом вся стройка походит на муравейник: сотни работников суетятся в огромном котловане, со всех сторон непрестанно раздается звон молотов. Так, верно, выглядело строительство Пирамид. Насколько можно судить, верфь обойдется в 3 1/2 миллиона рублей.

Позже мы поднялись на колокольню церкви мистера МакСуинни, откуда открывается великолепный вид на Кронштадт. Обедали мы у него дома, где ему и пришлось нас покинуть, так как его пароход уходил раньше нашего. В начале дня Лиддон оставил в доме мистера МакСуинни свое пальто; когда настало время и нам уезжать, мы сообразили, что должны его забрать у горничной, говорящей только по-русски, и так как я не взял с собой словаря, а в маленьком разговорнике слова «пальто» не было, мы оказались в трудном положении. Лиддон начал с того, что стал показывать ей на свой сюртук – он жестикулировал и даже приспустил сюртук с плеч. К нашему восторгу она, казалось, его тотчас поняла – вышла из комнаты и через минуту вернулась... с большой одежной щеткой в руках. В ответ Лиддон предпринял более энергичную попытку – снял сюртук и, положив его к ее ногам, стал указывать вниз (давая понять, что предмет его возжелений находится в нижних областях дома), а потом заулыбался, демонстрируя радость и благодарность, с которым он получит пальто, и надел сюртук. Снова простое, но выразительное лицо юной особы осветилось догадкой – на этот раз она отсутствовала гораздо дольше и, возвратившись с двумя подушками, стала, к нашему ужасу, стелить на диване постель – она не сомневалась, что именно об этом просит ее немой господин. Тут меня осенило, и я торопливо набросал рисунок: Лиддон в одном сюртуке берет из рук добродушного русского крестьянина второй сюртук, побольше. Язык иероглифов имел успех там, где все остальные попытки потерпели поражение, и мы возвратились в Петербург приниженные, с грустью сознавая, что наш культурный уровень опустился сейчас до древней Ниневии.

Рисунок.

Пример иероглифического написания даты МDСССLХVII.

Разъяснение: «Вот пальто, оставленное на сохранение русскому крестьянину, которое я буду рад получить от него».

23 августа (пятница)

День мы посвятили разнообразным занятиям. Посетили секретаря графа Толстого (граф в отсутствии), а также Троицкий собор и Благовещенский – и тот и другой очень красиво украшены. Побывали также в Армянской церкви, которая отличается от православных тем, что алтарь в ней не отделен вратами, вернее, они есть, но алтарь расположен перед ними.

Во время наших прогулок я увидел прелестную фотографию маленькой девочки и приобрел экземпляр небольшого размера, заказав при этом еще одну, в полный рост, так как у них не было экземпляра без паспарту. Позже я зашел справиться об имени девочки и узнал, что фотография была уже отпечатана, но хозяева мастерской не знали, как поступить, ибо сказали об этом отцу девочки и обнаружили, что он не одобряет продажи фотографии. Разумеется, мне не оставалось ничего другого, как вернуть купленную мною carte[35]; в то же время я оставил письмо, в котором сообщал об этом и выражал надежду, что мне все же будет дозволено ее купить.

Еще мы ездили на «Стрелку» смотреть закат солнца, и хотя в тот миг, когда мы подъехали, оно как раз опустилось за черту горизонта, зрелище было необыкновенно красивое: чистое небо пламенело багрянцем и отливало зеленью, залив был гладок, как зеркало, лишь кое-где в воде отражались островки камышей и темная линия противоположного берега, где дома казались почти черными на фоне неба, да одна-две лодки, словно диковинные водяные птицы, лениво плескались на сумрачной воде.

24 августа (суббота)

День, если только это возможно, еще более пестрый, чем вчера. Мы нанесли несколько безуспешных визитов – осмотрели монастырь и несколько церквей, о которых ничего особенного не скажешь, за исключением одной из них, где стены увешаны внутри военными трофеями, а снаружи на равных расстояниях друг от друга стоят пушки, и даже ограда весьма искусно составлена из соединенных цепями пушек[36]. Вечером мы отправились обедать в ресторан Дюссо, однако не успели мы сделать заказ, как нам сообщили, что пообедать нам по весьма серьезной причине не удастся: в здании пожар! Возможно, горел лишь дымоход, ибо через полчаса все потушили, но прежде собралась большая толпа, подъехали – неторопливо, с достоинством – десятка два пожарных машин, примечательных, главным образом, своими чрезвычайно малыми размерами. Некоторые из них были, по-видимому, переделаны из старых водовозных бочек. Меж тем мы пообедали напротив, у Боррелля, наблюдая за всем происходившим из окна, в то время как официанты толпились в дверях, следя за несчастьями своего конкурента с интересом, но, боюсь, без особого сочувствия.

Позже мы отстояли вечерню в Александро-Невской лавре – это было одно из самых прекрасных православных богослужений, которое мне довелось услышать. Пели чудесно и не так однообразно, как обычно. Один распев, в особенности, много раз повторенный во время службы (т. е. повторялась мелодия, а слова, возможно, были другими), был так прекрасен, что я охотно слушал бы его еще и еще. Служили два епископа; когда литургия пошла к концу, один из них встал посреди церкви и начал кисточкой (полагаю, что с освященным маслом) рисовать крест на лбу подходивших по очереди прихожан, которые сначала целовали книги, положенные на стол, а потом подходили под благословение, причем многие целовали епископу руку.

[Барон Морт]

25 августа (воскресенье)

Граф Путятин заехал, как обещал, за нами и повез нас в своем экипаже в Греческую церковь. Он провел нас в алтарь и познакомил с архимандритом, который служил литургию, и так как служили по-гречески, мы смогли, несмотря на различия в произношении, следить за ним по книгам – и молиться вместе со всеми; исключение составляли одно или два места, касающихся Девы Марии. Когда служба завершилась, граф повез нас в Александро-Невскую лавру и показал тамошнюю Духовную академию, где около 80 юношей готовятся принять духовный сан. В 4 мы вернулись в лавру к службе; вечером гуляли по набережной и любовались Николаевским мостом на закате: люди черными точками ползли по черте, прочерчивающей ало-зеленое небо.

26 августа (понедельник)

Времени оставалось так мало, что мы могли только подготовиться к отьезду.

Пришел фотограф («Артистическая Фотографiя», Большая Морская, 4)[37] и принес фотографии, ибо отец, князь Голицын, разрешил продать их мне.

В 2 мы сели в поезд, приготовившись к утомительному путешествию в Варшаву, и обнаружили, что оказались в одном вагоне, хотя и в разных купе, с четой Хант, направляющейся в Берлин; мы ехали вместе до Вильны, куда прибыли в 6 дня.

Вечером мы нанесли друг другу визиты, и моя дорожная шахматная доска пришлась весьма кстати. Мы не обзавелись спальными местами, но так как вагон был почти пуст, мы устроились совсем неплохо.

27 августа (вторник)

В Варшаву мы прибыли около 6 дня и поехали с вокзала в Ноtel d’Angleterre, заведение явно третьесортное. В нашем коридоре обитает очень высокий и дружелюбный грей-хаунд, который, стоит только на миг открыть дверь, заходит к нам в номер; он довольно долго грозил свести на нет труды полового, носившего воду для ванны, умудряясь быстро вылакать только что принесенную порцию.

28 августа (среда)

День провели, гуляя по Варшаве и заходя в церкви, в основном, католические, в которых, как всегда, богатство сочетается с дурным вкусом – обильная позолота, всюду мраморные кучки (их и группами-то не назовешь) уродливых младенцев, долженствующих изображать херувимов. Правда, в алтарях иногда попадались хорошие Мадонны. Город, в целом, один из самых шумных и грязных, какие я видел.

29 августа (четверг)

Будильник поднял нас в 4 – кофе с булками подали в 5 – и в 6 1/2 мы уже катили в Бреславль, куда прибыли в 8 1/2 вечера. Приятно было наблюдать, как по мере приближения к Пруссии земли становились все более обитаемыми и возделанными – грубого и сурового русского солдата сменил более мягкий и сообразительный пруссак – даже крестьяне, казалось, менялись к лучшему, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости; русский крестьянин с его мягким, тонким, часто благородным лицом всегда, как мне кажется, более походит на покорное животное, привыкшее молча сносить жестокость и несправедливость, чем на человека, способного и готового себя защитить.

Мы решили остановиться в гостинице «Золотой гусь» и нашли, что если он и не несет золотые яйца, то все же, безусловно, заслуживает того, чтобы она «в глазах народа облеклась золотым нарядом славы» (23).

30 августа (пятница)

Мы провели утро – ясный солнечный свет и чудесный благоуханный воздух – в прогулке по прекрасному старому городу и заходя в церкви, примечательные, главным образом, своими превосходными пропорциями – большая высота придает кирпичным колокольням, контрфорсам и узким окнам красоту, не зависящую от каких бы то ни было украшений.

Мы осмотрели церковь Св. Марии Магдалины, затем Св. Кристофера, затем Св. Доротеи, которая отличалась необычайной высотой: мы попытались обойти ее кругом, но обнаружили, что из двора позади нее выхода нет; судя по всему, это площадка для игр местной женской школы – вот где бы я с удовольствием пофотографировал: после русских детей, лица которых, как правило, некрасивы, а как исключение – простоваты, приятно вновь оказаться среди немцев с их тонкими чертами и большими глазами.

После Св. Доротеи мы пересекли «Кольцо» (это большая площадь с весьма живописной ратушей и прочими зданиями и статуями посредине и совершенно очаровательными старинными фронтонами вкруг нее, из которых ни один не похож на другой) и вышли к Св. Елизавете, где – с величайшим трудом – поднялись на самую высокую колокольню в Пруссии и были вознаграждены великолепным видом на город с окрестностями и на вьющийся вдали Одер.

Днем Лиддон осмотрел еще несколько церквей, но без меня, ибо я чувствовал себя недостаточно хорошо для дальнейших прогулок, а вечером мы поехали в «зимний сад», где слушали неизбежный концерт на открытом воздухе, который так любят все немцы.

31 августа (суббота)

Мы поднялись на колокольню Крейцкирхе, откуда виден весь Бреславль, и осмотрели строящуюся католическую церковь Св. Михаила, а вечером отбыли в Дрезден; около 10 1/2 мы были уже в «Ноtel de Saxe».

1 сентября (воскресенье)

В путеводителе и на карте 3 церкви помечены как «английские», а так как две из них несомненно диссентерские, я решил не ходить ни в одну. Лиддон отправился на службу в католическую церковь, и я зашел туда на несколько минут, чтобы послушать музыку. Мы посетили несколько парков, основным принципом которых является неизменное стремление загнать людей в садики при кафе (вход туда платный); вследствие чего в публичных парках можно найти лишь редкие скамейки без спинок.

2 сентября (понедельник)

Утром посетили знаменитую картинную галерею. Мне вполне хватило двух часов осмотра; да и те лучше бы посвятить великой «Сикстинской» Мадонне. Днем мы прошлись по городу, а потом я отправился на спектакль в Королевском парке, откуда возвращаться домой пришлось пешком; дорога, около мили длиной, частично шла полями, и я, конечно, сбился с пути. Спектакль (если не считать вполне банальной актерской игры) показался мне весьма примечательным. Я вошел во время второй пьесы и прежде всего обратил внимание на то, что публика не подумала аплодировать, когда занавес пошел вниз; оркестр не заполнил музыкой этой леденящей тишины: оркестранты сидели, сложа руки, и лишь изредка поправляли лампы, весьма удобно размещенные возле пюпитров. Когда же они все-таки заиграли, что произошло после того, как ужасная тишина, наступившая после окончания пьесы, продолжалась 5 или 10 минут, я подумал: уж лучше бы они занимались своими лампами – такой унылой музыки я в жизни своей не слышал, ни в театре, ни вне его стен. Вечер закончился «Фонтаном чудес», ради которого весь зал и сцена погрузились во тьму (Вопрос: «А карманщики в Дрездене имеются?»), после чего мы увидели расположенные крỳгом водные струи с фонтаном посредине, озаренные переливчатым светом, что было весьма изящно, хотя тот же эффект можно создать с помощью волшебного фонаря и «хроматропов»; наконец фонтан посредине опал, а вместо него один за другим возникли Апполон, Время и группа других фигур с еще одним фонтаном, поменьше. Каждая из этих сцен медленно, словно под воздействием механизма, вращающего на кухне гигантский вертел, совершала один круг; это, верно, и было главным украшением всего вечера: по крайней мере, оно вызвало у терпеливой, чтобы не сказать инертной, публики крайний восторг, которого она не выказывала раньше, – аплодисменты были почти такими же, какими английские зрители награждают один монолог.

3 сентября (вторник)

Мы еще раз зашли второпях в картинную галерею, чтобы посмотреть знаменитую «La Notte»[38] Корреджо (24), о которой я не могу сказать ничего, что укрепило бы мою репутацию критика, и днем проследовали в Лейпциг, куда прибыли как раз во-время, чтобы успеть вечером прогуляться, обойдя старый город парками, густо усаженными деревьями. Мы остановились в «Ноtel de Prussie».

4 сентября (среда)

Времени оставалось лишь на то, чтобы прогуляться по городу, внешне ничем не примечательному, и подняться на замковую башню, с которой «смотритель» показал нам различные пункты, прославившиеся происходившими там битвами, и в особенности здание, где было великое богословское сражение между Лютером и Экком.

Затем мы проследовали в Гиссен и остановились на ночь в «Rappe Hotel», заказав любезному официанту, говорившему по-английски, ранний завтрак на завтра. «Кофе! – восторженно вскричал он, точно в головы нам вдруг пришла совершенно оригинальная мысль. – Да, кофе – чудесно! И яйца. С яйцами ветчину?» – «Если можно, подрумяньте ее». – «То есть, сварить?» – спросил официант с недоуменной улыбкой. «Нет, не варите, а подрумяньте», – пояснил я. Официант отмахнулся от моей поправки, которая, на его взгляд, не заслуживала внимания. «Да, да, ветчина», – повторил он, возвращаясь к своей излюбленной теме. «Да, ветчина, – согласился я, – но в каком виде?» – «Да, да, в каком виде», – повторил он небрежно, с видом человека, который соглашается на что-то скорее по доброте сердечной, чем от сознания правильности своего поступка.

5 сентября (четверг)

В полдень мы достигли Эмса, проехав без всяких происшествий по очень интересным местам – долины, которые вились в разных направлениях меж гор, до самых вершин одетых лесами, и белые деревеньки, ютившиеся во всевозможных укромных уголках. Деревья были настолько низкорослые, настолько одноцветные и шли так густо, что дальние горы казались покрытыми мхом берегами.

Этот пейзаж отличала одна неповторимая особенность; старые замки выглядели так, будто их не выстроили, а они сами выросли на вершинах скалистых утесов, высившихся там и сям среди деревьев. Я никогда не видел архитектуры, которая так бы отвечала духу места. Казалось, старинные архитекторы каким-то тонким чутьем выбрали такую форму, цвет и расположение башен с их заостренными шпилями, такие неброские оттенки светло-серого и коричневого для стен и кровель,что воздвигнутые ими здания выглядели столь же естественно на своих местах, как вереск или колокольчики. В них, словно в цветах и скалах, не ощущалось никакого иного смысла, кроме покоя и тишины.

Мы остановились в «Ноtel d’Angleterre» и провели остаток дня в прогулках по этим дивным местам – где людям нечего делать и для этого есть целый день. Здесь, несомненно, можно от души насладиться безделием.

Вечером мы отправились на концерт и обнаружили, что в соседней комнате шла игра («красное и черное» и проч.), зрелище очень интересное для неискушенных. Лица игроков почти ничего не выражали, даже когда они проигрывали большие суммы; лишь изредка мелькало какое-то чувство, тем более сильное, что его подавляли. Женщины представляли собой еще более интересное, а потому и более грустное зрелище, чем мужчины: поглощенные игрой, старые и совсем молодые, они выглядели, как безвольные существа, загипнотизированные взглядом хищника.

[Барон Морт]

6 сентября (пятница)

Мы покинули Эмс, где хотелось бы задержаться подольше, около 10 утра, сев на пароход, идущий вверх по Рейну до Бингена. День выдался великолепный, и хотя мы купили места на корме (считающиеся самыми роскошными согласно теории, которую я никогда не мог до конца понять), все время плавания (4 или 5 часов) я провел на носу, глядя на пейзажи, разворачивающиеся передо мной по мере того, как мы плыли по реке, петлявшей меж холмами. Конечно, зрелище это было весьма однообразным, чтобы не сказать монотонным: одна за другой вставали передо мной покрытые редкими виноградниками, а не то низкорослыми деревьями, горы с заостренными вершинами, у подножия которых ютились там и сям деревеньки или лепился к скале замок диковинного вида, чаще всего подсказанного формой самой скалы (парижские лавочники назвали бы эту архитектуру «extraordinaire, forcé»[39], однако оторваться от этого зрелища я не мог.

В Бингеме мы остановились в «Ноtel Victoria», а рано утром выехали в Париж (последний отрезок нашего путешествия), куда прибыли лишь около 10 вечера.

8 сентября (воскресенье)

Я пошел в церковь мистера Арчера Гёрни и прослушал эксцентричную, но весьма интересную проповедь. По дороге туда я встретил Троли из Уэдхема и договорился отправиться с ним днем на прогулку в Булонский лес; мы прошли парком Тюильри и Елисейскими полями, получив таким образом неплохое представление о том, какими красотами в виде парков, садов, фонтанов и проч. располагает этот прекрасный город.

Увидев все это, я больше не удивляюсь тому, что парижане называют Лондон «triste»[40].

Вечером мы все 3 пообедали в «Dinér Européen», а затем пошли в церковь мистера Гёрни.

9 сентября (понедельник)

Весь день мы провели на Выставке, где я не видел почти ничего, кроме картин: такое большое собрание, в котором почти нет посредственных полотен или скульптур – редкое для современного искусства наслаждение. Описать их я и не пытаюсь – это невозможно; отмечу лишь имя Карони (25) из Флоренции, чьи работы поразили меня своей красотой: это «L’Amour vaionqueur de la Force»[41] (Ребенок, играющий со львом), «Esclave au marche»[42] и «Офелия» – все в мраморе. Офелию он изобразил в сцене безумия, когда она разбрасывает кругом цветы. Французских картин было, разумеется, больше, но они были также (и тут уж не скажешь «разумеется») и лучше других. Наши художники, видно, прямо-таки старались перещеголять друг друга, посылая второсортные картины. В небольшой коллекции американских картин есть несколько совершенно прелестных.

Торли и я пошли в «Тheatre Vaudeville»[43] на «La Famille Benоiton»[44] (26); играли великолепно, все до единой роли были хорошо и тщательно отработаны. Фанфана играла очень хорошенькая девочка (в программке стояло: «мадемуазель Камилль»), которой было никак не больше 6 лет.

10 сентября (вторник)

Очень пестрый день. Я встретил Чэндлера и Пейджа (27) и бродил по городу сперва вместе с ними, а потом один, покупая при этом фотографии, пока не понял, что идти на Выставку уже поздно. Пообедали вместе с Лиддоном в том же месте, а затем отправились на Елисейские поля, где слушали военную музыку на открытом воздухе.

11 сентября (среда)

Так как отель «Лувр» слишком велик, чтобы быть уютным, мы с Пейджем осмотрели несколько других, кончив тем, который рекомендовала нам миссис Хант: это «Hotel des Deux Mondes», показавшийся нам лучше других, – и сняли там комнаты. Днем я еще раз отправился на Выставку, а к обеду вернулся в свой новый отель, столовая которого превращается в ресторан, и притом очень хороший.

12 сентября (четверг)

Покупки, потом опять Выставка. Гуляя по ее территории, мы прошли мимо павильона, в котором раздавалась китайская музыка; заплатив полфранка, мы вошли и стали слушать – несомненно, стоило заплатить полфранка за то, чтобы послушать ее вблизи; правда, с улицы, как оказалось, слушать было приятнее, ибо это музыка того сорта, которую, раз услышав, не захочешь больше слышать никогда... Мы возместили этот опыт вечерним посещение «Opera Comique»[45], где давали «Миньон» (28) – прелестное зрелище, очаровательная музыка и исполнение; героиня, которую играла мадемуазель Галли-Мари, весьма способствовала украшению спектакля во всех отношениях.

13 сентября (пятница)

Гуляли по городу, делали покупки; вечером я поехал в монастырь Св. Фомы на Rue de Sevres, чтобы попытку раздобыть бальзам от невралгии тройничного нерва, изготовляемый тамошними монахинями. Я беседовал с двумя сестрами, и старшая, обладавшая, по-видимому бóльшим весом, заверила меня, говоря по-французски так быстро, что многое осталось мне непонятным, что они никогда не продают бальзам, а лишь раздают собственным беднякам. Услышав столь исчерпывающую классификацию «способов распределения притираний», я было в отчаянии отказался от своего намерения – однако заметил признаки того, что практикуется и другой метод, и после долгих околичностей сказал: «Значит, продать бальзам вы мне не можете, но можете дать немного, разрешив в то же время оставить кое-что для ваших бедняков?» – «Qui. Certainment!»[46] – с готовностью ответила она, и сделка, слегка завуалированная таким способом, была наконец заключена.

В 7 вечера я покинул «Ноtel des Deux Mondes» и выехал в Кале, куда мы прибыли около 2 часов дня после мирного и навевающего сон пути. Плавание было на удивление спокойным, небо безоблачным и ясным; луна сияла во всем своем великолепии, словно стремясь возместить время, потерянное в течение случившегося за четыре часа до того затмения; бóльшую часть путешествия я провел на носу, то болтая с впередсмотрящим, то следя – в этот последний час моего первого путешествия в чужие края – за огнями Дувра, медленно ширившимися на горизонте; казалось, будто наш милый остров раскрывает свои объятья возвращающимся домой детям, пока, наконец, огни не засияли ярко и смело с двух маяков на скале, пока то, что долгое время оставалось лишь мерцающей, словно отражение Млечного пути, полосой на темной воде, не выступило вперед в виде освещенных домов на берегу, а зыбкая белая линия за ними, поначалу казавшаяся туманом, ползущим вдоль горизонта, не превратилась наконец в сером предутреннем сумраке в белые скалы милой Англии.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

[1] Эта фраза отсутствует в издании МакДермотта; дополнена по рукописи.

[2] Нет! (фр.)

[3] Ратушу.

[4] Княгиня фон Лигниц. – Примеч. автора.

[5] Рыба (греч.)

[6] Он не говорит по-английски, он не говорит по-немецки (нем.)

[7] Год 66 (лат.)

[8] Здрасьте! (англ.)

[9] В оригинале по-русски.

[10] В оригинале по-русски.

[11] В оригинале Admiralty Platz (Площадь); последнее слово написано по-русски.

[12] В оригинале по-русски.

[13] В оригинале русские слова отмечены курсивом и записаны английскими буквами.

[14] Посредник, агент (фр.)

[15] В оригинале «the Smernovaya» (имеется в виду «Смирновская»).

[16] Пропуск в рукописи.

[17] В оригинале ошибка: правильно – Сорокина

[18] Исправлено по рукописи – в издании МакДермотта стоит: white, надо: whole.


[19] В издании МакДермотта допущена ошибка: вместо Tver напечатано Toer.

[20] «Святой памяти Александра I, который восстановил из пепла сей древний град, преданный огню во время войны с французами 1812 года и украсил его многими памятниками своими отеческими заботами». В издании МакДермотта допущены две ошибки в латинской надписи: напечатано Cine Ribus, надо Cineribus; напечатано MDCXII, надо MDCCCXII.

[21] В оригинале здесь и далее Troitsa; имеется в виду Троице-Сергиева лавра.

[22] Отмеченные курсивом слова отсутствуют в издании МакДермотта; дополнены по рукописи.

[23] В оригинале Ribinov.

[24] Так называемое Малое водосвятие.

[25] В оригинале счет написан по-русски (вероятно, списан с поданного им счета), а рядом по-английски обозначено приблизительное произношение.

[26] В оригинале пропуск; МакДермотт вписывает «Страстной», однако в дневнике Лиддона находим: Новодевичий.

[27] Конец первой тетради Кэрролла и начало второй.

[28] В оригинале по русски «за труди» и пояснение for service.

[29] В оригинале: prelodka.

[30] Пропуск в рукописи восполняется по дневнику Лиддона: аббат Бессан.

[31] Р.М. Хант, член жюри Международной выставки 1867 года – студия Б8, 51 Вест, 10 улица, Нью Йорк.

[32] В оригинале: sorok.

[33] Русская школа (фр.)

[34] В оригинале: Вепавенецъ.

[35] Фотопортрет размером 3,5 на 2,5 дюйма, наклеенный на паспарту (фр.)

[36] Спасо-Преображенский собор.

[37] В оригинале название и адрес фотоателье по-русски: очевидно, переписаны с карточки.

[38] «(Святая) ночь» (итал.). Так часто называют картину Корреджо «Рождество Христово».

[39] Необычайной, нарочитой (фр.)

[40] Печальным (фр.)

[41] Любовь побеждает Силу (фр.)

[42] Невольник на рынке (фр.)

[43] Театр водевиля (фр.)

[44] Семью Бенуатон (фр.)

[45] Комической оперы (фр.)

[46] Да. Разумеется! (фр.)

[Барон Морт]

[Барон Морт]

[Барон Морт]

[Барон Морт]

[Барон Морт]

[Барон Морт]