Ю. Коваль. Лисовин.Дом наш, как сторожевой пост,— стоит на краю деревни, и бывает, я часами просиживаю у окна, гляжу на темные еловые гривы, на чистое поле, уставленное почерневшими от дождей стогами.
Однажды поздней осенью я увидел, как мелькнула в поле огненная косынка. Это была лиса.
Она петляла от стожка к стожку, иногда останавливалась, прислушиваясь к собачьему лаю.
Добежав до дяди Зуевой бани, лиса обошла вокруг нее и оказалась на дороге, прямо под окнами нашего дома. Заглянула в окно и замерла, увидев меня. Мельком посмотрела в глаза, легко прянула в сторону и скрылась за сараями.
Лисы-огневки вообще-то встречаются редко, а такого ярого цвета я раньше вообще не видал. С цветом рябиновых гроздьев можно было сравнить его — не тех, почерневших, ударенных морозом, а сентябрьских, полыхающих свежим и сочным огнем.
Только кончики ушей да чулочки на ногах были у огненной лисы черные.
— Да это не лиса,— сказал дядя Зуй.— Это Лисовин.
— Какой Лисовин?
— Да ты что это? — удивился дядя Зуй.— Лиса ведь баба, а Лисовин — сам себе господин.
Дня через два забежал к нам Колька Кислое, завскладом.
— Ну, охотнички! — закричал он.— Дайте пороху и дроби! Иду со склада — навстречу лиса! Шкура — кровяная, и прямо в глаза глядит! Схватил палку, только замахнулся, а
она пропала, растаяла в воздухе! Как хотите, а это — не лиса!
— А кто же это? — спросил я.
— Чародей! Они все, чародеи-то, лисами оборачиваются!
— Ладно тебе болтать,— сказал дядя Зуй.— Это Лисовин.
— Чего болтать! — кричал Колька.— Чародей! По морде видно! Откуда он такой кровяной взялся? Или хуже того, парень. Это не чародей, это — душа Утоплого Шурика.
Скоро про огненного Лисовина узнали и в соседних деревнях. Его встречали в лесу и на дороге. Он совсем не боялся людей, подпускал близко. Кое-кто вслед за Колькой болтал, что это чародей или хуже того — душа Утоплого Шурика.
Почему-то этого Шурика, который утонул лет десять назад, побаивались. Говорили, что Колька Кислов как-то ночью встретил Утоплого Шурика на берегу реки. Тот поманил Кислова белым пальцем и сказал жалобно:
— Коля, выпиши мне со склада сапоги резиновые.
Эта простая просьба нагнала на Кольку такого страху, что он ночью к реке подходить боялся. А если подходил — кричал издали:
— Нету сапогов, Александр! Трактористы все разобрали!
— Утоплый Шурик — дело мокрое, водяное,— рассуждал дядя Зуй,— А лиса — дело сухопутное. Это Лисовин.
— А я говорю — чародей,— упрямился Колька.— Чары делает!
— Я уж погляжу, какой это чародей! — кричал у магазина охотник Борис Лахматов.— У меня собаки — красногоны. Завтра надо картошку копать, а в выходной поглядим на чародея! Да я и Утоплого Шурика не боюсь! Я с ним вместе на парте сидел!
В воскресенье рано утром, еще по темноте, Борис Лахматов забежал за мной. С ним были и красногоны — Лада и Карай.
— Айда, землячок, чародея гонять! Таких красногонов даже в Великих Луках нет!
Красногон Карай — лобастый пес с :.. до-выми глазами — вместе с хозяином влетел в избу и сразу сунулся под лавку, где стоял чугунок вареной картошки.
Мне идти на охоту не хотелось. С Лисови-ном я считал себя старым знакомым.
— Да не бойся ты! — кричал Борис Лахматов.— Утоплый Шурик меня знает как свои пять пальцев! Да и откуда у него взялась такая огненная душа?
Я слушал Бориса и — как ни крути — понимал, что Лисовин обязательно попадет под случайный выстрел, уж очень доверчив, близко подпускает. А Борис, конечно, лучший в этих местах охотник, и красногонов таких нет даже в Великих Луках. В прошлом году, в январе, по глубокому снегу восемь часов гоняли они рысь, и Борис все-таки взял ее.
— Что ж,— сказал я,— пойдем.
Только что стало светать. Мелкий дождик, который моросил всю ночь, к утру превратился в изморось. В лесу пахло грибными пнями, пасмурной глиной, лужами, мхом.
Мы шли по старой почтовой дороге. Красногонов Борис удерживал на поводке, обводил вокруг луж, не давал замочить лапу
— Мокрая лапа собаку слабит,— объяснял он.— У красногона лапа должна быть сухой, чтоб по воздуху летел. Ищи след, землячок, надо поставить их точно на чародея!
След найти можно было только на мокрой земле, на глине, и мы долго шли по дороге и всматривались в грязь.
— Лисовин не дурак по мокрой глине ходить — сапоги свои пачкать,— рассуждал Борис.— Он по мшинке идет, по мягкому листику.
Свернув с дороги, мы вышли к реке и сразу наткнулись на свежий лисий след, отпечатанный на песке.
— Запахло Утоплым Шуриком,— сказал Борис.— Он ведь здесь неподалеку утонул. Черт его понес по первому льду окуней ловить. Ну, что ты молчишь-то? Чей это след? Чародеев?
— Лапа крупная,— заметил я.— Наверно, он.
Борис отвязал собак, свистнул и закричал пронзительно:
— Ах, давай, Караюшко! Красногонушко! Давай-давай-давай!
— Иси! Иси! — закричал и я, впадая в азарт, но быстро замолчал, потому что нет ничего на свете глупее, чем слово «иси».
Постанывая, побежали собаки по берегу, в прибрежных вербах завозились, завязли. Застонала Лада, и Карай густо крякнул.
Дружно и как-то с ходу погнали красногоны вдоль берега по черным кустам. Лада плакала и ныла, а Карай лаял с достоинством, неторопливо, он не лаял, а, как говорят охотники, «отдавал голос».
Смягченные влажным воздухом голоса красногонов стелились над рекой, отдавались в елках на том берегу.
Лисовин не пошел от берега в лес. Голоса собак слышались ясно, и ясно было, что они идут вдоль реки. Дело было проще простого, и мы оба сразу поняли это.
Нам надо было перейти поле и выйти к другой речной излучине, к которой теперь уже Лисовин обязательно придет. Только ему надо было побегать по извилистым берегам, а нам — поле перейти.
Не спеша пересекли мы вспаханное поле и снова оказались у реки. Здесь, в кустах, протянувшихся вдоль берега, мы и затаились. Борис на прибрежной тропе, а я шагов на сто в сторону от реки.
Скинув телогрейку, я расстелил ее на дуплистом поваленном осокоре, положил на колени ружье, осмотрелся.
Бориса мне видно не было.
Голоса собак то приближались к нам, то отдалялись, повторяя речные изгибы. Лисовин совсем не хитрил. Он просто бежал к нам по берегу.
Я чувствовал это — как глупо бежал Лисовин, прямо по прибрежной тропе, так и катит к Борису Лахматову. А Борис — охотник
ярый, остроглазый. Он уж издали заметит Лисовина, подождет, подпустит...
Неожиданно и ошеломляюще громко ударил на берегу выстрел и сразу же за ним другой.
Звук выстрелов — сырой и свистящий — вспорол воздух. Я слышал, как хлестанула дробь по кустам, пробулькала по реке.
Я слез с осокоря, отставил ружье. Промазать Борис никак не мог, и делать теперь мне было нечего.
Я достал махорку, спички — и увидел Лисовина.
Взмахивая над пожухлыми кочками, он летел через поле, и уши его с черными кисточками стояли столбом. В них гремели еще выстрелы и свистела над головой дробь.
Потрясенный огнем, громом и свистом дроби, Лисовин мчался на меня, и я, похолодев, выронил спички, вскинул ружье — и кругленькая медная мушка уперлась в его грудь.
Я потянул спусковой крючок и в какой-то самый последний момент успел подправить стволы в воздух, выше цели.
Лисовин подпрыгнул от ужасного грома, метнулся по земле. Как огненное помело прошел сквозь кусты можжевельника.
Пот покатил с меня, я скинул шапку на землю, бросил ружье и стал собирать просыпанные спички.
Послышался треск сучьев — по кустам продирался Карай. Он скулил и крутился вокруг меня, заглядывал за спину, не понимая, что случилось. Вздыхая, снова прихватил след, пошел за Лисовином. Стороной пронеслась и Лада.
— Дошел? — крикнул издали Борис Лахматов.— Дошел, что ли?
— Оба мы с тобой дошли,— бормотал я.
Борис подошел, присел рядом на поваленное дерево.
— Ну его к черту вместе с Утоплым Шуриком,— сказал он.
— Ты чего? Промазал, что ли?
— Всю дробь в него всадил, а она отскочила, как от чугунка.
— Да уж... от чугунка. Я слышал, как ты по реке хлестанул.
— Точно говорю: как в чугунок! Видно, это и вправду чародей, но только не Утоплый Шурик. Откуда у Шурика такая огненная душа?
Борис закинул за плечо ружье и затрубил в рог.
Гортанный и хриплый голос рога низом полетел по полю, добрался до леса и пошел над деревьями, созывая собак.
— Он нам пыль в глаза пустил,— сказал Борис, отрываясь от рога.— Заворожил. Ясное дело — чародей. А Шурик, в общем-то, был неплохой мужик. Кто знает — может, и вправду у него была такая душа.