Печать

[Ayradyss]

Цветы жизни

Боль, нестерпимая боль, приходящая волнами. Страх, накатывающий следом за волной боли. Все это несчетное число раз в абсолютной, непроглядной, бесконечной темноте.

Он открыл глаза. Свет без формы и цвета затопил сознание. Хотя настырная боль никуда не ушла, хотя отступившая темнота уже вселяла надежду, так что и страх понемногу поблек. Но свет таким бесформенным оставался не долго − глаза потихоньку «вспоминали» свою работу, и вот уже в сознании заметался калейдоскоп цветовых пятен. Они кружились сливаясь вместе и разбиваясь на мелкие осколки, которые начали цепляться друг за друга, возвращая миру привычную форму.

Форму – да, но с цветом настойчиво продолжали творились какие-то неувязки. Он зажмурился и даже попытался помотать головой, но это было явной ошибкой. Вспышка боли снова бросила его во тьму.

Медленно, очень медленно сознание выползло из беспросветной мглы бессознательного, ступая уже знакомой дорожкой. Через осторожно открытые глаза, в сознание снова ринулась окружающая действительность, вальсируя цветовым водоворотом. Наконец все успокоилось, а вертикальные и горизонтальные плоскости заняли свои места. Мысленно утвердившись на этом основании, он стал достраивать картину мира. Впрочем, картинка получилась маленькая – размером с окно, в прямоугольной раме которого сверкало небывалыми цветами настоящее чудо. Чудо?

Пронзительной, яркой вспышкой понимания его озарило потрясающее в своей важности и одновременной простоте открытие – это цветы. По форме вроде самые обычные болотные ирисы, но загвоздка заключалась в том, что листья ирисов не бывают чёрными и махрово-жирными, как газовая сажа. А на хрупких стебельках, словно бы вырезанных из южного ночного неба, чуть подрагивали на сквозняке, как крылья экзотических бабочек, кристальные лепестки. Они сверкали и переливались внутренним сине-голубым светом, насыщенным и ослепительно-ярким, как дуга электросварки. И непонятным, невозможным совершенно образом разливая вокруг себя чудесную ауру, искрящуюся одновременно сотней оттенков от прозрачно-голубого до глубокого пурпура. Всё это блистающее-бархатное великолепие, подсвеченное сверкающими золотыми переливами, невесть откуда рождающимися в прозрачном оконном стекле, по-королевски попирало удручающе мышино-серый пластик подоконника. Безразлично наплевав на то, что «чудо» заключено в простой коробке из под сока, криво обрезанной сверху чьей-то небрежной рукой.

Картина восхищала, но в то же самое время сеяла в душе тяжелые, вязкие подозрения, которые давали пугающие всходы. Он знал, прекрасно знал, как должна выглядеть эта коробка – знакомое название настаивало, что глаза ДОЛЖНЫ видеть прямоугольник зеленого цвета с нарисованными фруктами (которых он, впрочем, из-за ракурса не мог разглядеть). Но чёрный, чернее-чёрного, и блестящий как антрацит цвет, наглейшим образом свидетельствовал, что ни кто, ни кому, ничего больше не должен.

Глубокая чернота этого цвета своей предельной неуместностью разбудила память из которой стали выползать образы, но так тяжело и натужно будто бы напились тормозной жидкости.

Напились… Точно! Мы же отмечали сдачу объекта!

 

* * *

Ночь, улица, омытая недавним дождем, в мелких лужицах и глянце мостовой отражаются редкие уцелевшие фонари, которые героическими усилиями разгоняют полуночный мрак по подворотням. Но этим самым только усугубляя беспросветность ситуации в переулочке, по которому брел Вадим Карлов.

За спиной музыкально гомонил бар, который бригадир каменщиков только что покинул. Шаги давались с трудом, а поддерживать прямолинейный вектор движения было вообще невозможно.

− Это я во время остановился! – произнес бывалый человек, погрозив указательным пальцем правой руки в пространство.

Он вообще гордился своей способностью прислушиваться к Трезвой Мысли, когда та, героически выныривая из моря залитого в организм алкоголя, напоследок кричала распоясавшемуся сознанию: «На сегодня достаточно, дальше последует полная потеря человеческого образа и марш-бросок на четвереньках до дома».

Остаканившись на посошок вискарем, Вадим распрощался с товарищами, по крайней мере с теми кто еще мог связать хотя бы два слова, и, с трудом миновав кутерьму внутри ночного заведения, пошатываясь побрел через едва освещенный переулок к стоянке такси, призывно манивших шашечками, его «уставшее» тело.

Вдыхать промытый ливнем воздух было чертовски приятно, прохладная свежесть будто бы даже прочистила мозги, и Карлов остановился залюбовавшись сверкавшими на ночном небе звездами. Те выглядели невероятно яркими и блестящими – ни дать ни взять какая-то прилежная хозяйка прошлась тряпкой по хрусталю небесной сферы. Рассматривая далекие светила, дошедший до кондиции мозг думал о высоком:
«Есть ли жизнь на Марсе? Почему зелены зелёные человечки? И какие, по такому разу, у них отношения с зелёным змием?..»

Философские размышления грубо прервал чей-то противный голос, развязно поинтересовавшийся из-за спины: «Дядя, дай телефончик маме позвонить!» Поворачиваясь в направлении звука Вадим успел заметить как из темноты вынырнула бугаистая фигура и даже расслышал риторический вопрос, произнесенный злорадным басом: «Мужик, кошелек карман не жмет?», но предпринять что-либо в отношении увесистого кулака, летящего в его челюсть уже не смог. Звездная ночь сначала вспыхнула, озарённая полученным нокаутом, но потом стала беспросветно-темной, когда его затылок, в момент приземления, повстречался с бордюрным камнем.
 

* * *

Сознанию оказалось не под силу переварить воспоминания о полученном ударе – где-то в мозгу сработал предохранитель и Вадим снова отключился.

В третий раз возвращаться обратно в реальный мир было уже не так тяжело. Интерьер больше не устраивал дьявольских плясок, прежде чем прилежно замереть на положенных местах перед его взором. Однако, чудесные цветы, в импровизированной вазе на фоне волшебных стекол, никак не желали перенимать эти хорошие манеры: стебли все так же были бархатно-черными, бутоны − искристо-сверкающими, коробка − антрацитово блестящей, а стекла всё так же переливались золотыми волнами.

Но все аномалии для несчастного коматозника являлись настолько мало значащими пустяками, что он пренебрег ими без всякого сожаления. Невозможное видение было своего рода маяком, к которому жадно, как моряк из дальнего плаванья, тянулось сознание человека из беспросветной темноты черепно-мозговой травмы.

Вадим буквально хватался за этот невозможно прекрасный образ, когда беспамятство отступало. Всеми силами держался за него, пока у мозга хватало сил балансировать на хрупком мостике, что связывал его с реальностью. И твердо обещал вернуться, в последний миг, перед тем, как пучина бесчувствия вновь окутывала бесконечной темнотой.

С каждым днем моменты просветления становились длиннее – считанные секунды, раз от раза становились сначала десятками, а потом уже и минутами. И в том что проходили именно дни не было никаких сомнений – менялось количество «чудных» цветов, как и дислокация коробки на сером поддоннике. «Наверное, приносит кто-то из коллег. Может Наташа?..» − промелькнула однажды мысль в больной голове бригадира каменщиков, а следом вплыл зыбкий образ крановщицы, к которой он давно питал теплые чувства, но форсировать взаимоотношения никак не решался. И эта, может быть, совсем беспочвенная надежда придала болотному букету особое очарование.

Вадим снова приходил в себя. Не торопясь – не куда было спешить – в голове начал проясняться туман, как вдруг в его привычный маленький мирок неожиданно ворвался резкий, а главное чудовищно неприятный звук – что-то металлически звякнуло по камню. Отреагировать на новость и открыть в ее направлении глаза было ужасно трудно, но строитель справился с этой задачей. Его взору предстало нечто округло-пухлое и нежно-розовое, более всего походящее на кремовое пирожное на ножках. Десерт, к тому увенчанный сверху желтой зефириной, деловито махая шваброй перемещался по крошечной палате − чистоплотные сладости это замечательно! Впрочем, аппетитное видение, переместившее к окну, коварно явило свою истинную личину.

Вот только истинную ли? В профиль наблюдалась женщина, изрядно бальзаковского возраста, с лицом землисто-болотного цвета. И вот эта ведьмаликая любительница пастельных тонов, поелозив тряпкой по подоконнику одним махом сгребла и нещадно засунула в мусорную корзину его вожделенный маяк − не беда что изрядно повядший, − который верой и правдой, и нитью Ариадны держал на плаву сознание Вадима:

− Не надо! – простонал тот.

Безжалостная убийца повернула лягушачьего цвета физиономию в анфас, и криво улыбнувшись произнесла на удивление приятным голосом:

− Надо ж, очнулся! Пойду доктору скажу, − и потопала в направлении двери, унося с собой в лиловом мусорном пакете его прекрасный натюрморт.